на главную  

Ты спишь?

История первая. Журавли и попугаи
История вторая. Такса




ТЫ СПИШЬ?

- Ты спишь?
- Нет.
- А я - да. Давай поговорим, пока я не проснулась?
- Как хочешь, - он пожал плечами.
- Начинай, - я подоткнула под голову подушку и положила руки на одеяло. Так удобнее, когда слушаешь.
- Интересно! Ты же первая предложила - вот сама и начинай.
- Я боюсь проснуться. Давай ты. Пожалуйста.
- Ну, хорошо. Я не спал. У меня были свои дела, своя, между прочем, встреча. Меня ждут, - он стал говорить быстро, глядя мне прямо в глаза. Было видно, что он действительно торопится. - А теперь я сижу здесь и никуда не могу уйти, пока ты не проснулась. Довольна?
- Да, - я улыбнулась.
Он не ожидал такого ответа, и лицо его смягчилось.
- Почему ты вдруг про меня вспомнила?
- Я не вдруг. Я никогда тебя не забывала.
- Но я же впервые здесь.
- Впервые.
- Почему?
- Потому, что сегодня я о тебе подумала и очень захотела тебя увидеть.
- А раньше?
- Раньше ты не приходил.
Он замолчал и присел рядом.

Вокруг - ни звука. Даже часы не стучат - я останавливаю их на ночь. Мы будто опустились на дно невероятно глубокого колодца.

- Но тогда я ничего не понимаю. Совсем ничего. Так бывает?
- Бывает. Я тоже не понимаю, почему вот уже столько лет… Это ведь тоже невозможно…
- Столько лет?
- Столько лет. Я смотрю на воду и вижу твоё отражение. Ночное небо дышит тобой. Ветер доносит твоё имя. Море похоже на тебя. Но я касаюсь его - и вода остаётся на пальцах. Время размеренно и неторопливо. Как твои шаги. Оно быстротечно и легко. Как движение руки, поднявшейся для прощания. Невидимый, ты всегда со мной. Мы разговариваем. Но чаще - молчим. Мы идём вместе. Хорошо, что сегодня ты так близко. Дай мне руку. Я сплю?
- Да.
- Хорошо.
- Но я ничего не знал, - он пытался разглядеть меня во тьме.
- Ты не хотел знать. Но сейчас ты пришел, и я могу держать тебя за руку.
- Можешь.
- Это ничего?
- Да ладно… Держи. Времени у меня теперь навалом. Впереди ещё вся ночь. Ты ведь не завела будильник на полчетвертого? - он рассмеялся и добавил - …смешно…
- Смешно? - удивилась я.
- Да. Потому что я говорю с тобой, и всё зависит от того, завела ли ты будильник.
- Смешно. И я не завела будильник.

Ночь медленно переваливалась через циферблат и затопляла комнату. Всё становилось осязаемым: минуты, воздух, тени. Они беззвучно перемешивались в котле снов и клубились по комнате. Но я держала его руку, и мне было спокойно.

- О чём ты думаешь? - спросила я.
- Да так. Ни о чём, в общем. …Мне казалось… - он произносил слова медленно, с долгими паузами. - Странно, что мы вообще об этом заговорили…
- Не надо. Мы оба всё знаем. Сегодня удивительная ночь. Правда?
- Да.

Я совсем не хотела спать и смотрела. Смотрела на человека, который сидит здесь, рядом. Он протянул и дал мне в пользование свою руку. Он будет здесь до утра. Я могу чувствовать тепло его ладони. Оно передаётся моей руке. Я чувствую, как бьётся кровь в его груди. От этого и моё сердце стучит сильнее.
Мир затих.

- Помнишь день, когда мы встретились?
- Нет, - ответил он. - А ты?
Я закрыла глаза.
- Тогда было ясно и солнечно. Золото и синева. Уже не холодно, но и не слишком жарко. Кажется, утром прошел дождь - светлый и недолгий (мокрые окна витрин, темный асфальт и запах сырых деревьев на улице). Хотя... это может только казаться. Столько времени… Вдруг, это случилось зимой или осенью? Или вечером? Представь падающий снег, оставленные у дверей санки, я замёрзаю в варежках и дую себе на руки. Мне холодно. Или дождь. Стену дождя. Я иду сквозь неё, пробивая зонтиком водяные бреши. Вода стекает по одежде, а ты говоришь: "Осторожнее! Пожалуйста, осторожнее!". Это мог быть любой день.
- Но ты выбрала этот.
- Я не ошиблась?
- Нет, - сказал он. - Золото и синева. Это был апрель.

Часы незримо подталкивали стрелки. Минуту за минутой.

- Сколько времени?
- Не смотри. Ещё ночь.
- Ты не торопишься?
- Уже нет. Спи.

Я сидела на диване, подобрав колени. Сон мягкой бабочкой кружился вокруг незажженной лампы.

- Расскажи, как ты живёшь.
- Что рассказывать? - он придвинулся ближе. - Я обо всём пишу тебе в письмах.
- Но они бывают редко.
- У меня мало времени. Я занят.
- Знаю.
- О чём ты хочешь, чтобы я рассказал?
- Расскажи, что бы ты делал, если бы не оказался здесь у меня?
- Ты хочешь знать?
- Наверное.
- У меня были дела... я как-то писал тебе… - голос его звучал неуверенно. - Помнишь?
- Нет. Расскажи.
Он вертел и скручивал подобранную с пола нитку и не отвечал.
- Ладно. Забудь. Ты ведь здесь. Дай мне свою руку.
- Ты её держишь.
- Нет, я уже не чувствую её, - я вздрогнула и стала искать в темноте - Скоро утро? Посмотри в окно! Утро?
- Да нет же, ещё темно. Тише. Я рядом.
- Ты не смотрел! Или смотрел, но не говоришь, - Утро. Неужели утро? А я не успела сказать самого главного. Утро!!! - Послушай, я сейчас открою глаза, и тогда уже всё. Ты исчезнешь. Сейчас утро?
- Сейчас ночь.
- Неправда.
- Ещё темно. Давай, я расскажу тебе, что вижу, - он обнял меня за плечи. - Шторы задёрнуты, но это ничего. За окном совсем тихо. Никто не идёт по улице. Не вышли на работу дворники. Ты кого-нибудь слышишь?
- Нет.
- Ну, вот, - он улыбнулся. - А говоришь: утро. Вот я вижу звёзды. Я загадал желание. Ты будешь загадывать?
- Я его загадала в тот день.
- Золото и синева?
- Золото и синева.
- Я вижу звёзды. А луна совсем тоненькая-тоненькая. Она застыла в черном небе, как канатоходец. Она как будто боится упасть с этого громадного вращающегося купола.
- …и "ступни её - словно две маленькие белые голубки"…
- Что?

Бабочка вспорхнула и полетела к окну, за которым начало бледнеть небо. Голова клонилась, и я ничего не могла с собой поделать. Свет дюйм за дюймом завоёвывал ночную мглу.

- …"маленькая царевна"…
- Спи, - он осторожно высвободил руку.
- Скоро утро... - я засыпала. Слова легко и бессвязно окутывали голову, но я не замечала этого и хотела успеть сказать главное тому, кого уже не было в комнате. - Было светло и солнечно... Ты знаешь, что случилось тем днём? В тот день началась новая история моей жизни. Жизни, в которой меня осталась только половина. Или, наоборот, в которой меня стало на половину больше.

Свет пробрался в комнату, озаряя своим сиянием всё, к чему мог прикоснуться через миллионы километров, пройденных им от солнца. Миллионы золотых лет по бесконечной синеве неба.


***



ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ЖУРАВЛИ И ПОПУГАИ

Народ останавливался, мял в руках шапки, охал: «Вот так невидаль! Ты глянь!»
Барышни поправляли тугие кудряшки и кокетливо отставляли зонтики.
Потягивались на носках, засунув большие пальцы рук в шелковые жилетки, соседи: «Нда…»
А из подъезда на Садовой выходил молодой барин. Высокий, статный, черноусый, щёголь щёголем. У крыльца важничал на мягких рессорах экипаж черного лака, а из окна второго этажа, за кружевной занавеской, появлялось очаровательное женское личико, и по-домашнему взмахивала на прощание рука.
Барин курил трубку и смотрел, как швейцар, который всё никак не мог привыкнуть, сам себе удивляясь, держал рукой дверь и ждал, пока не выйдет вслед за барином такой же высокий, гордый и статный журавль. Наконец, птица показывалась, останавливалась на пороге и внимательно взглядывала на небо, будто хотела определить, подходящая ли сегодня погода для прогулки? Видимо, погода журавля устраивала, и он, с долгими церемониями, поднимался в экипаж и становился на своё привычное место, подле барина. Извозчик дергал поводья, лошади мягко трогались с места, а обалдевшая толпа провожала взглядом покачивавшуюся в такт езде точеную журавлиную головку на тонкой и красивой шее.
Чудной журавлиный экипаж знала вся Москва. Приказчики Елисеевского всегда держали при себе сахар-рафинад, и пока мальчишки грузили покупки, барин кормил журавля сахаром. Тот щёлкал клювом и прикрывал от удовольствия глаза-бусинки, а барин приговаривал: «Как по горлышку!»
Журавля обожал весь Яр. Его одаривали бусами, ему пели песни. «Танцуй, родной, танцуй!»
- Иван Николаевич, что-то ваш журавль сегодня не в духе. Как он, здоров ли?
- Здоров, здоров. Весна на дворе, вот он и бесится. Не троньте его, пусть пока тут. Илья Алексеевич, вы мне вчера партию-то продули. Отыграться не желаете?

Журавль, погруженный в свою думу, один бродил по комнатам, заглядывал в кабинеты, спускался во двор, однако на челядь смотрел свысока и ни в какие фамильярности не вступал. Когда же ему было совсем невмоготу, подходил к коляске, чем немало пугал извозчиков, и принимался истошно и печально голосить. Кричал до тех пор, пока не выходил барин, хлопал крыльями, звал ехать и клал голову на плечо хозяину.
- Ну будет тебе, будет… Ну, что ты? Домой хочешь? Ну, поехали.
- Иван Николаевич, а партия?
- В другой раз.
Журавль грустно смотрел на барина и, весь воплощение слабости и беспомощности, тяжело забирался в экипаж. Но стоило извозчику тронуть лошадей, как он оборачивался и бросал короткий торжествующий взгляд оставшимся, приосанивался, и было видно, что его «весеннюю» хандру как рукой сняло.
- Ты смотри, а ему вроде как полегчало, а? – смеялись вслед люди.


***



ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. ТАКСА

Я сидел в санях и хлопал по коленям замёрзшими варежками. Но мороз уворачивался и ловко хватал меня то за ноги, то за руки, а лицо - будто и вовсе примёрзло к воздуху. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Вот уж верно - лютый холод. Лошади переступали с ноги на ногу, тянули постромки, фыркали и выдыхали целые облака пара. Рядом с ними было тепло, и я жался вперёд.
- Запрягли? – отец вышел из дома и оглядывал сани. Прямая, «офицерская» выправка, шерстяное кашне, высокие сапоги, фуражка, а из-под фуражки – черные, что смоль, кудри. Таким он был на фотографии выпуска юнкерского училища, таким оставался и всю жизнь. В нём мало что менялось, разве, может быть, седели волосы, а военную форму сменяли сначала фрак, потом сюртук, бывало, что и кожух (это когда мы бежали на Украину), потом китель и уж под конец – белый парусиновый, старческий костюм. В общем, менялась одежда, но лицо и осанка – никогда. Даже перед смертью его глаза оставались такими же горящими и чёрными, а спина – такой же прямой, как в тот день, когда он вышел к саням, а я ждал его и уже почти не чувствовал холода.
- Запрягли, говоришь? А торбу куда дел? – он кинул мне огромную, крытую старой попоной, корзину и взял в руки вожжи. – Эх ты, арап несчастный! Смотри хоть, чтоб не свалилась.
Я улыбался, одной рукой поправляя шапку, а другой крепко схватив плетёный край.
Почувствовав руку отца, лошади вздрогнули и тронулись с места. Мы всегда ездили быстро, и они, зная это, лишь косили карими глазами и мчались наперегонки с ветром. Снег бил нам в лица, но отец только смеялся и гнал пуще. Слева и справа расстилались бесконечные белые поля, одно ярче другого. Солнце разбивалось о них в тысячи сверкающих солнц и слепило глаза, а мы ехали по ним, и весело и громко хлестали воздух кнутом.
- Держись, Шура! – кричал отец – Держись! Эх, гони!
И я смеялся вместе с ним, и зажмуривался от страха, и смотрел во все глаза от счастья.
- Я держусь! Быстрее, быстрее!

Скоро показалась деревня. Лошади перешли с бега на галоп, и, распугивая местных собак и гусей, мы объехали деревню кругом и остановились у ярмарки. Меня всегда удивляло, как она оживлялась зимой. Здоровая, шумная, разрумянившаяся, ярмарка торговала калачами, расписными куклами, препиралась с извозчиками, сливала дымящуюся кровь в бойнях и пила горячий чай с сахаром, откусывала белыми зубами кусочек и улыбалась, мол «заходите, милости просим», тягала здоровенные мешки, ходила по рядам ряженая, смешливая. Отец везде был свой человек, а уж здесь и подавно. Меня он обычно оставлял стеречь сани, а сам уходил, бывало, что и на весь день. Тогда я укрывался мешками или овечьими шкурами и сидел до темноты. Порой ко мне подходили другие мальчишки, и мы вместе играли во что-нибудь, в какие-нибудь городки, например, или в ножики. Или сердобольная старушка сунет баранку. Тогда я разламывал гладкий блестящий круг на двенадцать частей и съедал по одной в равные (как казалось мне) промежутки времени. Так я считал, сколько отца нет. Часто, укрывшись тулупами и надышав себе тёплую хижину, я засыпал. А мимо меня бежали люди и кричали друг другу: «Иван Николаевич приехал! Да говорю ж тебе, дурья твоя башка, он уж с дня как здесь». Где-то бренчала зацепившейся струной гитара, смеялись девки… «Значит, успею выспаться» - думал я и подкладывал руку под кудрявую, как у отца, голову.
Когда я проснулся, было уже совсем темно. Повозки почти все разъехались, по стоптанному грязному снегу водили метлой дворники. Я протёр глаза и поискал то, что осталось от баранки. Ничего не было. Тогда я подул на красные, распухшие пальцы и стал высматривать в затихшей ночи отца. Вдруг за спиной что-то звякнуло. Я обернулся. Звук повторился ещё раз. Я слез с саней и обошел их кругом.
- Эй!
Ответа нет. Зато где-то совсем близко послышался шорох. Я резко повернулся и сел на корточки (так безопаснее: если кто решит тебя обухом по голове – непременно промахнётся, проверено. А потом уж можно или самому врезать, или бежать во все лопатки, но это уж как Бог даст). «Проклятая темнотища – ни хрена не видно. И долго так сидеть? Может, он уж в телегу забрался. Сейчас как хлобыстнёт по лошадям – только его и видели…» - не успел толком додумать я, как кто-то лизнул меня тёплым языком в щёку. От неожиданности я подпрыгнул, а под ногами опять зазвенело и зашуршало. Я стал шарить рукой наугад, пока не наткнулся на мягкие шерстяные лапы, длинные уши и всё тот же тёплый шершавый язык, который норовил теперь облизать мои пальцы. Боже ж мой! Это такса!! Настоящая живая такса! Колотит хвостом, смотрит на меня и совсем никуда не убегает. Не долго думая, я завернул находку в сложенный вдвое мешок и положил к себе за пазуху. Затих. Никто не ищет? Никто. Я заглянул под тулуп. Пёс перебирал лапами, устраивался поудобнее, а заодно лизал мне шею. Вот это да! Такса!! Я бережно обнял нового друга и слушал, как он сопел носом и подмигивал мне своими умными блестящими глазами.
- Эй, Шурка! – из темноты вышел отец. Поставив полную корзину на снег, он курил и смотрел на меня, - ну что, зря я тебя взял что ли? А ну давай помогать!
Наскоро привязав песика и накрыв его тряпками, я кинулся к корзине. Тяжелая, она оставляла за собой глубокую борозду.
- Да не тащи ты её! Взял - и в телегу. Сейчас всё перепортишь – отец махнул рукой и подхватил её у меня. Я задержал дыхание, но то, чего так боялся, всё-таки произошло. В санях заскулила такса. – Эй, а это ещё кто?
- Это? – я подбежал и взял на руки своего питомца, чтобы показать его в самом выигрышном свете. Повиснув, он отчаянно вилял хвостом и с любовью смотрел то на меня, то на отца. – Это мой пёс. Я его нашел. Его тут бросили. Он никому не нужен и замёрзнет, а ты посмотри, какой он умный! И шерсть блестит! Как шелковая! – я провел ладонью по золотистым бокам на манер продавцов мехом, которых часто видел вьющимися подле отца, - ты посмотри! Он же умница!
Отец взял пса за морду, посмотрел.
- Да, умный пёсик. Хороший. Так он теперь твой?
- Мой, мой! – восторженно ответил я.
- Ну, бери его себе. Как звать-то его будешь?
- Тузиком – выпалил я первое пришедшее на память собачье имя, чтобы застолбить своё право на него.
- Тузик… - отец усмехнулся и подстегнул лошадей.

Тузик (эта кличка так и осталась за ним) с первых дней освоился у нас дома. Мы спали с ним вместе, вместе ходили ловить ящериц и соседских цыплят. По утрам я чувствовал его холодный нос у щеки, а вечером он ложился у моих ног. Он обожал купаться, и мы плескались и прыгали в реке. «Сумасшедшие», - ворчали, сидя у калиток, старушки, но мы их не слышали и бежали по заливным лугам, мимо, мимо, мимо… Эге-геей!

Но однажды пришла беда. В тот день мы с Тузиком пропадали в дальних садах, не то яблоневых, не то вишнёвых, уже не помню, а когда вернулись, увидели, что дом наш опять полон гостей. У ворот стояла чужая арба, из окон доносились песни и плач гитар, на крыльце сидели новые люди, дымили трубками. «Иван Николаевич, что это у тебя? Новая собачка? Славная».
- «А, да, славная. Её Шурка нашел, вот теперь и возится». – «Славная собаченция».
Тузик завилял хвостом и посмотрел на меня. За последнее время он поправился, и шерсть стала блестящей как масло. «Пойдём», - сказал я, и мы пошли на сеновал, чтобы не мешать отцу. На сеновале замечательно пахло травами и почему-то молоком. Мы забрались на самую вершину стога, я лёг на спину, Тузик устроился на моей руке, а над нами светлел узкий просвет между кровлей, через который были видны первые вечерние звёзды.
Когда я услышал голоса, небо над головой было уже совсем чёрное.
- Шурка! Шурка, я кому говорю!
Я притих и обнял Тузика. Через солому было видно, как в амбар вошел отец.
- Шурка!
- Ну, нет так нет, ладно уж, в другой раз, - проговорил голос с улицы.
- Как нет? Я сказал, значит решено. Для моего друга пожалею? Сейчас его найду. Шурка, выходи, арап!
Я молчал, а сердце падало в бесконечную пропасть. Рука гладила мягкое собачье ухо. Тузик.
- Не выйдешь, подлец, сам тебя найду!
Тузик прижался ко мне и зарыл морду в солому. Солома зашуршала.
- А ну, давай вниз!
Медленно, очень медленно я спустился, пряча собаку за спиной. Отец схватил Тузика за ошейник и понёс к выходу.
- Вот сейчас я тебя, Шурка, ремнём отхожу. Уж ты у меня…
- Отец, Тузика отдай! Отдай собаку!!
- Отстань. Мы с тобой ещё поговорим, – и, протягивая Тузика человеку в вышитой золотом косоворотке, - вот вам и собачка. Понравилась? Славная, славная собачка. Берите. Дарю.
- Вот спасибо так спасибо! Дайте-ка я вас обниму. Ух, собаченция! Вы приезжайте, мы вам всегда рады! Коньяковского придержим-с, Глашу с Лялей позовём… Приезжайте! Вот спасибо так спасибо! Удружили!
- Папка, отдай собаку!! Тузика верни! Мой Тузик! Тузик, ко мне!!
Но Тузика уж положили в мешок, завернули, бросили в арбу, запели, замахали руками, запрощались, поехали…
- Тузик!!! Ко мне, малыш, ко мне! Тузик!
Я долго бежал за повозкой. Яркими, заплатанными парусами она тряслась по дороге как пиратский корабль, а я бежал, и падал, и молотил кулаками землю, и звал. От бессилия и злости рвал с корнем крапиву, плакал и клялся никогда больше не возвращаться домой.
Арба уже давным-давно уехала, и улеглась пыль. Я лежал на обочине, обняв колени, молчал и думал, что никогда больше не полюблю никакую собаку, потому что не нужны мне другие собаки, и никогда никого не будет лучше Тузика. А потом я думал про отца. Думал, что никогда больше не буду про него думать, и на ярмарку не поеду, и уж точно не вернусь обратно. Потому что теперь я другой. Я больше не Шурка. Шурку увезли вместе с моей собакой. А на дороге остался кто-то, кого я совсем не знаю. И я крепче прижимал к себе колени, и думал, и думал, и думал…


© Дарья Кирсанова


 
 
Хостинг от uCoz